«ВЫБЕРИ: НА УРОКЕ ТЫ ИЛИ НЕТ»
«Show me black!» — говорит преподаватель Юля своим пятилетним ученикам, и дети тут же с радостными криками пускаются врассыпную в поисках черного цвета на полках, столах и собственной одежде. В этот же момент девочка делает «колесо», а мальчик заезжает в класс на кроссовках с колесиками. «Это empty!» — радостно несутся дети в сторону учителя с вещами в руках, на ходу объясняя друг другу значение слова «пустой». Изучая новые слова на английском, обозначающие состояние, Юля просит детей показать их на себе:
«Чем больше точек соприкосновения с жизнью, чем больше ты понимаешь, зачем тебе это в жизни нужно, тем лучше, — говорит мне позднее Юля. — Нам в школе на физике нужно было брусок на крючок подвешивать. Я до сих пор не понимаю, зачем я тратила на это свои лучшие годы».
Фото: Александр Мурашев
На другом уроке Рома, клоун-терапевт по профессии, сидит вместе с детьми на занятии, посвященном краскам. «Сейчас выбери, на уроке ты или нет, — советует он особенно расшалившемуся ребенку. — Ты можешь читать или пойти поиграть. Выбрал? Остаешься на уроке?» Ребенок уверенно кивает, а дальше зачарованно наблюдает за приглашенной девушкой Кристиной: она смешивает на стекле палитру и подробно рассказывает, из чего состоят разные краски. А потом предлагает попробовать создавать детям самим. Двадцать минут спустя я силой заставляю себя уйти: нет смысла врать самому себе — на таком уроке действительно хочется слушать.
Принимай характер детки
Зицер уверен, что каждый рождается со своим темпераментом и характером, которые не изменить. Вместо того, чтобы бороться с ветряными мельницами и пытаться заставить непоседу корпеть над книжками, отдай его на футбол или плавание, где его энергия найдет выход.
Страх рождает контроль
Родителям страшно все время: они боятся, чтобы с чадом ничего не случилось, чтобы он вырос достойным человеком, чтобы хорошо учился… А чем больше тревог, тем сильнее хочется контролировать ребенка и говорить «нет», когда можно и нужно отвечать «да». Так формулирует мысли Зицер.
Сон отдельно от родителей
Не приучай ребенка к ежедневным укачиваниям: малыш сам научится засыпать отдельно, если ему не мешать. У каждого должно быть свое место для сна, размышлений, времени наедине с собой.
Читай также: Когда и как перевести малыша в свою кроватку?
Не спрашивай у ребенка «почему?»
Ребенок делает так, как считает правильным: он не задумывается о причинах, а о последствиях узнает позже. Дима Зицер мысли формулирует так: когда ты спрашиваешь почему, ты хочешь контролировать. Просто запомни, что ответа у твоей детки не существует, она лишь может выдумать его. Чтобы не дергали.
Давай возможности развиваться в своем темпе
Пусть малыш не хочет учиться читать в 5 лет. Зато он прекрасно рисует или с удовольствием выполняет поручения по дому! Развитие ребенка не должно идти по удобному шаблону.
Как говорить о сексе
Дима Зицер мысли по поводу сексуального воспитания высказывает необычные: не стоит дожидаться вопросов, нужно говорить о половых вопросах, как только готова сама.
Как справиться с детской истерикой?
Достаточно понять, что рядом с тобой человек, которому плохо. Что ты будешь делать, чтобы помочь близкому человеку, который плачет и не может остановиться? Посочувствуешь, предложишь помощь (вода, объятия), если поддержка не нужна – просто отойдешь в сторонку. А разговоры оставишь на потом.
Читай также: Истерика у ребенка: что нужно знать молодой маме?
Забываются ли детские обиды?
Нет. С ними ребенку предстоит жить. Поэтому если родители обидели малыша несправедливо, обязательно нужно извиняться и объяснять свою несдержанность.
Родители стали задавать вопрос “Как здесь будет моему ребенку?”
— Вернемся к школе — меняются ли родители и их ожидания от школы, от учебного процесса?
— Какой хороший вопрос! Даже учитывая панегирик, который я произнес современному поколению и нынешнему времени, мы по сути довольно инертны. Родителям в массе очень трудно себе представить, что может быть иначе, что они вообще могут чего-то другого хотеть. Если сравнивать с технической революцией, о которой мы только что говорили, а для меня это именно революция, то там какие-то новые явления сами провоцируют, изменения, и я могу не думать особо и не сомневаться.
А отношение к школе — это сознательный акт: я сам должен взять себя за шиворот или за волосы, как Мюнхгаузен, и вытащить из болота. Привычка — очень сильная штука. Привычка ко всему: к еде, к одежде, к стилю общения. Происходят ли изменения? О, да. Но, к сожалению, не семимильными шагами. Уже хорошо, что родители стали задавать на разные лады вопрос “Как здесь будет моему ребенку?”. Раньше этого вопроса просто не было.
— Эти изменения происходят от поколения к поколению или от года к году?
— От года к году! Все, что сейчас происходит, происходит сумасшедше быстро. Личный пример: двадцать лет назад написал бы я какую-нибудь книжку, ее бы издали в пять тысяч экземпляров, кто-то бы купил, и все. А сегодня есть, скажем, передача на “Маяке”.
Представляете: приехали люди и сделали так, что я из дома разговариваю, а слышно так, будто я в студии в Москве. Это маленькое техническое чудо. И приводит это к тому, что я могу дотянуться до большего количества народа. Конечно, и большее количество народу может меня к черту послать в этот момент, но ведь главное — возможность контакта. И это меняется год от года: семь лет назад такой возможности не было.
— И вот появился вопрос “Как будет моему ребенку?”.
— Я по натуре оптимист, но не хочется быть оптимистом-идиотом. Он не появился, а появляется.
— Начинает звучать.
— Да, начинает звучать. Родители начинают себе позволять это говорить. И они начинают себе это позволять пусть не на уровне школы, а на уровне этой радиопередачи. Они звонят из глубинки, из поселков. И уровень разговора, его глубина не сравнима с той, что была бы двадцать лет назад.
Бывает всякое.
Другое дело, что если бы так называемая образовательная система хоть немножечко открылась, процесс пошел бы совершенно иначе.
— То есть, школа отстает?
— Не то слово. Здесь ведь возникает человеческая, объяснимая боязнь. И, на мой взгляд, она вступает в серьезный конфликт с профессионализмом. Боязнь чего? Что если мы “дадим слабину, они нам на голову сядут”. Обычная, понятная история. Очень страшно подумать о том, как устроены сегодняшние дети. Очень страшно задать себе вопрос: “А может, не надо, чтобы они вставали, когда учитель входит в класс?”. Что произойдет, если нет? И на языке крутятся такие знакомые с детства ответы: “Тогда они не смогут включиться в урок!”. Они наоборот выключатся из урока в тот момент, когда я скажу: “Все заткнулись и встали по стойке смирно, высшее существо вплывает!”.
Фото: Vladimir Varfolomeev / Flickr
Три дня назад была учительская конференция, меня позвали. Я подумал: надо сделать так, чтобы самому было нескучно. Мы час с ними обсуждали, зачем нужны учителя. “Дайте ответ!” — не дают ответа. Его нет у отличных, я уверен, прекрасных профессионалов. Нет ответа на вопрос, зачем мы нужны. Что это значит? Это не значит, что ответа не существует.
Это значит, что умышленно или случайно, но из профессионального дискурса убран блок, когда я задаю себе вопрос: “Что и зачем я делаю?”. А мне кажется, это суть профессии. Система образования, как любая система, существующая много лет, держит сама себя изо всех сил, чтобы не расползтись по швам. Опасения тех, кто много лет провели в школе и не представляют себя в другой системе, мне понятны. Потому что как только ты “дашь слабину” в одном, поползет все остальное, это правда. Единственное, что в этом и счастье, что все поползет. Тогда и возникнет новая система, в чем еще одно счастье, на самом деле.
В мире пробуют это очень много где. Сейчас, как мы знаем, не очень любят слово “Запад”, ну давайте посмотрим на Восток. Везде пробуют новые системы, потому что становится понятно, что невозможно по-старому. Да мы и сами это знаем: какую газету или интернет портал не открой, везде будет печальная школьная подростковая история.
В основе наших отношений — страх
— С маленькими детьми до семи лет возможно не ссориться, налетая на них сверху, а равноправно конфликтовать? Вместе искать пути выхода?
— Я не уверен: у нас перед ними огромная фора. Она заключается в том, что даже когда они с нами не согласны, кричат, плюются, кусаются, они знают, что мама и папа — боги. Самая дикая, но типичная ситуация: когда ребенок, на мамин взгляд, повел себя не так на улице, она говорит: «Все, я пойду, делай, что хочешь». И он, рыдая, бежит за ней. История эта повторяется раз за разом. Он и рад бы с ней конфликтовать, но до шести-семи лет у него нет этого инструмента. А мама, как мы понимаем, совершает довольно дикий поступок: она манипулирует им. Готов признать, что она это делает, не осознавая.
— Как же? Она прекрасно знает, что он за ней побежит.
— Это правда. Но она не останавливается в этой точке. Я не могу бросить камень в этих родителей: модель устроена так, что мама проскакивает этот момент. Если она остановится, как сейчас мы с вами, она за две-три секунды поймет, что происходит. Более того, большинство мам скажет себе: «Так поступать нехорошо, нехорошо манипулировать чувствами любимого и близкого человека». Но для того, чтобы это сделать, ей нужна та секунда, про которую я постоянно твержу. Я думаю, что в основе детско-родительских отношений лежит страх.
— Страх потери контроля?
— Изначально биологический, животный страх за потомство. Есть животная точка, от которой мы идем. Она определяет многие наши поступки. Наша человечность — это осознать. В тот момент, когда мой ребенок роняет мороженое на пол, это про то же. Мне страшно, что я получу неодобрение своего племени. Мне страшно, что раз он уронил мороженое, то теперь точно станет дворником или проституткой. Мне абсолютно понятно, что сейчас он оголодает и не сможет выжить. Остановитесь на секунду. И через эту секунду вам станет понятно, что племени наплевать, угрозы умереть от голода не существует, связи между упавшим мороженым и его будущей профессией нет никакой. Все! При этом мы живые.
Фото: Unsplash
Чего, на мой взгляд, нельзя делать: «Значит, так, закрыл свой рот, сейчас будет раз, два, три. Понял?» Что мы в этот момент говорим ребенку? «Тебя нет, есть только я без конца и без края». Страшно ли, если мы поорем друг на друга? Я думаю, что нет, если потом мы выйдем из этого конфликта, проговорим все
Самое важное в конфликте: понять, чего я хочу. Помните старый анекдот про Илью Муромца?
— Нет.
— Идет Илья Муромец к реке, там переправа. У переправы сидит Змей Горыныч. Илья достает меч и начинает рубить головы, на их месте вырастают новые, он снова рубит, и так они дерутся три дня и три ночи. Под конец оба упали в предсмертном состоянии, лежат. Змей Горыныч из последних сил спрашивает:
— Илья, а ты чего хотел-то?
— Так реку перейти.
— А чего не сказал?
Советы семьям, воспитывающим ребёнка после развода
Что происходит, когда в семье мама и папа решают, что больше не будут жить вместе? Разводятся, попросту говоря. Ничего не происходит, уверен Дима Зицер.
Во-первых, семья всегда полная
Один из самых странных, безобразных, тупых (я могу разные плохие слова говорить) определений и терминов − это «неполная» или «полная» семья. Семья всегда полная.
В семье − то количество людей, которое в этой семье оказалось, которые здесь объединены. И в этом смысле бывает семья из двух человек, из трех, из пяти, из семи…
Семья – это (даю вам почти классическое определение) пространство для личного развития каждого из ее членов, каждого представителя семьи. В этом смысле бывает, что мама с ребенком живут вдвоем, а бывает, что мама с папой живут с ребенком втроем, вчетвером, впятером и так далее. Сколько бог детей дал.
Во-вторых, ничего страшного не происходит
Что происходит, если в семье так произошло, что родители решили, что мама с папой будут жить раздельно, и папа будет появляться по выходным дням? Развелись, попросту говоря.
Ничего не происходит! Мы сейчас убираем реакцию ребенка. Убираем надрыв, который так или иначе, больше или меньше сопровождает развод.
Ничего не происходит – есть разные модели взаимодействия. Ситуация глазами ребенка: «Я живу с мамой, мне с мамой очень хорошо, весело, интересно. У меня есть папа, который появляется в ту самую субботу и воскресенье, с которым я провожу время, получаю удовольствие от жизни».
Не хочется говорить банальности, но когда папа появляется в субботу и воскресенье, часто он проводит времени с ребенком больше, чем тот папа, который не уходил из семьи, который всегда рядом.
В-третьих, важен тот, кто любит
Еще раз: не пугайте себя – от того, что нет папы
Что грозит мальчику, если нет папы? Я скажу правду – если рядом с ним есть человек, которому на этого мальчика не наплевать, то абсолютно неважно, что у этого человека между ног. Это женщина или мужчина, это мама или папа
Ничего страшного, если мальчик не научится делать скворечник (сейчас вспомню, делал ли я скворечник? Не делал − и при этом считаю себя мужчиной), строгать досочку, если он научится на уроке труда, или его научит сосед.
Ничего страшного в этом нет. Аналогично, и с девочкой ничего страшного не произойдет, если она не научится делать макароны по-флотски, ежели кто-то из вас считает, что это очень важная женская функция. Не в этом дело. Дело в том, что рядом со мной человек, которого я очень люблю. Это очевидная штука – ребенок любит родителей. У него нет вот этих наших замутов: «я полюблю его через годик, или через два года, или посмотрю, как он будет себя вести». Он просто любит.
Если я сталкиваюсь с тем, что какой-то человек отодвигает меня, не интересуется мной, я начинаю подозревать, что я в его жизни ничего не значу, то очевидно, что произойдет. Еще раз повторяю – это не связано с мальчиком или девочкой, с мужчиной или женщиной.опубликовано econet.ru.
Дима Зицер
Остались вопросы — задайте их здесь
P.S. И помните, всего лишь изменяя свое сознание – мы вместе изменяем мир! econet
У нас есть довольно большой неоплаченный счет перед детьми
— Сейчас вы сами папа. Вы ругаете своих дочерей? Несетесь на лошади в бой?
— Надеюсь, что сейчас все-таки нет. Бывало ли такое со старшими, что меня на чем-то замыкало? Абсолютно точно. Во многом благодаря моим детям я учился, как с этим быть.
— Расскажите какой-нибудь случай? Когда один раз перемкнуло, а потом больше не повторялось благодаря работе над собой.
— Это не про меня будет история, про мою жену. Но я в тот момент осознал, в каком идиотизме мы живем. Когда старшенькая, которой недавно исполнилось тридцать, училась во втором классе, мы пришли к ней в школу. Учительница сказала, что что-то она там делала не так, то ли бегала, то ли не бегала, то ли по всем контрольным получила двойки. Я не помню уже, что именно, но помню, что это произвело на нас неизгладимое впечатление.
Был ноябрь, и мы собирались после школы ехать покупать Анечке теплую куртку. И мы едем, Наташа моя сидит рядом и говорит: «Даже не знаю, ехать или нет, покупать ей теперь эту куртку или нет». И я без остановки говорю: «Слушай, наверное, не ехать, пусть замерзнет и умрет!» И мы захохотали все вместе. Это было смешно, но это был очень важный момент такого осознания. Я думаю, что с тех пор Бог уберег, что-то стало меняться.
До этого момента, кстати, была еще одна история. Аня однажды очень, очень, очень просила какой-то красивый значок. Мы его искали и купили, и она пошла в школу и потеряла его вместе с джинсовой курткой, которая еще и стоила каких-то денег, а у нас их тогда вообще не было. И я помню, как я ее отругал. Сегодня я ни за что бы так не поступил. В этом смысле младшей повезло намного больше, потому что это вообще ушло из наших отношений. Я говорю не только о себе, я говорю обо всей нашей семье.
— В какой момент вы начали сожалеть, что отругали ее за значок?
— Еще в процессе. Мы как раз и говорим о том, что язык сам несет, что не знамо. Если мы хоть какую-то внутреннюю гибкость имеем, начинаем понимать по ходу, что несем чушь. А главное, что это не стоит другого. Никогда. Это не стоило удовольствия, которое я мог получить от шортиков, испорченного настроения, моего и папиного, я абсолютно в этом уверен. Наверняка тогда был испорчен вечер, мы дулись друг на друга.
— Вы у дочки попросили прощения за историю со значком?
— Тогда нет, я был еще не обучен. Мне было 23 или 24 года, модель была очень сильна. Но потом, конечно, я и просил прощения, и прошу прощения, и в общем, и в частности
Потому что это важно. Мы с ней совершенно сумасшедшие друзья, друг без друга не живем, про все разговариваем, мы много про это потом говорили, и про мое безалаберное поведение тоже
— Можно ли быть родителем и не испытывать чувства вины перед детьми? Можно ли так выстроить отношения? Я не знаю про пап, зато про мам мне известно на собственном примере: рождается ребенок, вместе с ним практически сразу выдается чувство вины, что что-то ты делаешь, как мама, не так.
— Хороший какой вопрос. Как сказал Борис Борисыч Гребенщиков, «у черных есть чувство ритма, у белых — чувство вины». Хочется сказать: «Можно», но я сейчас кручу в голове бесконечное число примеров, и получается, что нет. Это как первородный грех, который в нас сидит. С другой стороны, ведь чувство вины — такая охранная грамота, если мы умеем с этим что-то делать и как-то жить. Тогда мы можем подумать за секунду до.
Фото: Unsplash
Противоположная позиция — это «взрослый всегда прав». У меня на «Маяке» есть программа, четыре часа в неделю. И довольно многие родители звонят, в том числе те, которые совсем про это не думали, и говорят, что, если оглянуться назад, это чувство вины появляется. А дальше уже мы говорим о том, что с этим делать. Если продолжить размышлять над вопросом, получается, что есть люди, у которых изначально комплекса вины нет. И сейчас рассуждая про это, мы с вами делаем хорошее дело или плохое? Я верю, что хорошее. Потому что начинается рефлексия, пересмотр ценностей, сомнение, что-то становится возможным поменять.
Что мы говорим? «Я его отругал, неповадно будет, я как мама сейчас, конечно, немного страдаю, у меня когнитивный диссонанс, ведь я его люблю». Но дальше этого дело не идет, потому что я принимаю лекарство, которое называется «так надо». Если произнести: «Я сейчас, пусть на час или на вечер, разрушу своей руганью его жизнь», возникнет сомнение. Потому что после этого следует вопрос: «А надо ли так?» Когда задан очевидный вопрос: «Так надо, чтобы я сейчас своему любимому человеку делал плохо?», начинается совсем другая дорога, человеческая, серьезная, настоящая.
Начинается работа с собой. Следующий шажок: «Разве такое может быть?» А если так быть не может, что же имеется в виду? и откуда во мне это выросло? Почему мальчику десяти лет я говорю: «Не тянись к поручню»? Почему я так реагирую, когда девочка трех лет уронила мороженое?
ЗАКОНЫ, ДО КОТОРЫХ НАМ НЕ ДОДУМАТЬСЯ
На стене парламентского холла вынесено свежее постановление на обсуждение — «закон о гаджетах». Холл открытый. В «Апельсине» любой человек, даже не являющийся членом парламента, может прийти и предложить законопроект, а также принять участие в голосовании. «Парламент устроен так: от каждого класса, начиная с первого, закрытым голосованием выбираются два человека, — объясняет мне Дима. — Закон о гаджетах — тренд последней недели. Он довольно долго обсуждался в прошлом году. Это непростой вопрос: да или нет?» «Пользоваться телефонами на уроках или нет?» — честно пытаюсь я ухватить мысль. Зицер смотрит на меня с удивлением: «Нет, это само собой. Как не пользоваться? Мы в каком веке живем? У меня каждый урок литературы начинается с того, что я говорю: достали телефоны и нашли информацию про писателя. Нет, играть в компьютерные игры на переменах или нет. В прошлом году парламент принял прецедентный закон, что гаджетами в „Апельсине“ можно пользоваться только в образовательных целях, пусть и в широком смысле слова: искать информацию, смотреть мультики, слушать музыку… Сейчас назначили референдум, и я думаю, что больше половины проголосует „за“».
Фото: Александр Мурашев
В самых ожесточенных спорах внутри парламента выясняется, что школьники придумывают решения, до которых взрослым просто не додуматься. «В „Апельсине“ есть комната, где дети могут спать, — говорит Зицер. — Учителя не знали, что делать: на этаже очень шумно, а маленькие дети пытаются отдохнуть. Парламент загрузился по-взрослому. Ведь есть базисное право орать, если я не мешаю другим. А что делать, если я все-таки мешаю? Убрать третий этаж? И тогда дети сказали: давайте повесим шторки. Когда они открыты — мы понимаем, что никто не спит и все могут шуметь. Когда шторки закрыты — значит, в комнате спят дети. Учителя сомневались , и я, в общем, тоже не до конца верил в эту затею. Вот ты бежишь с конца коридора, неужели ты будешь смотреть на шторки? Парламент проголосовал. Шторки появились тут два месяца назад, и это решение работает на сто процентов. Довольно часто можно увидеть, как кто-то на бегу замолкает, словно на микшерном пульте убрали звук. Какое бы правило приняли взрослые? Правильно, „с двух до четырех — тишина на третьем этаже“».
Обсуждение на заседании парламента/ фото: Александр Мурашев
Через пару часов я увижу всё своими глазами: зазвучит «Хару мамбуру» от «Ногу свело!», и дети соберутся в холле для принятия решений. Дима старается присутствовать на всех заседаниях, которые со стороны похожи на ночной кошмар директора обычной школы: как бы ни складывалось обсуждение, последнее слово всегда остается за детьми. Зицер дает «пять» ученикам и озвучивает важную задачу: нужно выбрать министра по правам человека. Министров в «Апельсине» несколько, и каждого из них выбирают голосованием. «Пока у нас нет человека на этой должности, у нас очень многие — причем в основном взрослые — хоть и не со зла, но нарушают права человека, — объясняет Зицер. — За последние дни было три ситуации, когда я открывал было рот, но затем вспоминал, что это дело парламента, а не мое». Дима просит детей привести пример нарушения прав, и среди наперебой предложенных вариантов лидирует «когда кто-то кого-то стукнет по лицу». «Это неприятный, но легкий пример, — соглашается Зицер. — Но если парламент не защищает права людей, то очень легко ввести всякие правила, которые куда опаснее. Например, что в столовой все должны молчать. Что нельзя бегать по коридорам. Нельзя выходить из класса во время урока». С каждым примером из реальной школьной жизни возмущение детей нарастает. На фразах «нельзя бегать по коридорам» и «нельзя выходить с урока» я вижу в глазах двенадцатилетней девочки слева от меня откровенный ужас и непонимание, как такое вообще возможно. «Вам трудно в это поверить, — заключает Дима. — Но мы все живые люди, и нам кажется, что жизнь станет намного легче, если мы введем больше правил». Заседание заканчивается голосованием. Два кандидата произносят речь — так, чтобы все собравшиеся убедились: они понимают, что стоит за этой серьезной должностью. Новым министром выбирают девочку Эмму, а я не могу не отметить про себя: мир был бы немного лучше, если бы взрослые министры по правам человека рассуждали так же, как эти дети.
Библиотека: пока другие читают, один из школьников готовится к уроку по истории битбокса/ фото: Александр Мурашев
Никто никого не учил останавливаться
— Вас в детстве ругали?
— Я сейчас замешкался, потому что задумался: «Интересно, мои родители знали, что они меня ругают, или думали, что формируют меня в этот момент как личность, шлифуют, оттачивают какие-то грани?»
Родители ведь ругают не за что-то. Они ничем не отличаются ото всех остальных людей на свете: когда человек сталкивается с ситуацией, неожиданной для себя, начинаются разные ответвления.
Недавно я ехал в автобусе из терминала до самолета. И мальчик, замечательный совершенно, ни в чем плохом не замеченный, стоит, держится за верхний поручень и подпрыгивает. Вообще ни одному живому существу при этом не мешает. Как на него наехали родители! Я даже не могу сказать, что кто-то из пассажиров посмотрел на него неодобрительно. Просто в этот момент происходит распад в сознании, мы не успеваем подумать, что это же хорошо, что он подпрыгивает, значит, он живой, у него хорошее настроение, вообще это довольно прикольно — подтягиваться на поручне.
Все собрание наших представлений — о себе, о других, других о себе, — ударяет в голову в одну секунду, и в результате наезд: «Стой спокойно! Сколько раз тебе можно говорить!» Полная классическая программа.
— Были случаи, когда родители вас отругали похожим образом?
— Я занимался музыкой, играл на фортепиано. И до сих пор играю, кстати. Лет в одиннадцать я ездил два раза в неделю в музыкалку. Дело было в мае, стояла такая же замечательная погода, как сегодня. Я вернулся из школы, переоделся в шорты и написал родителям записку, видимо, заранее чувствуя неладное.
— Записку, что вы уехали в шортах?
— Да. И уехал в чудесном настроении на музыку, забыв, естественно, сразу про эти шорты. Человек не думает же постоянно, во что он одет. Когда я возвращался обратно, полил дождь. Петербург, понятное дело. Мой папа встретил меня с зонтом и отругал дичайшим образом. До такой степени, что всего три или четыре года назад я снова надел шорты. Я их не носил лет сорок.
Я это понял совсем недавно, сам с собой разрулил. Мы были с женой на отдыхе, зашли в магазин, и я увидел такие клевые шорты, наглые, цветные. Купил их, превозмогая себя, и с этого момента, как говорят, излечился. Меня никогда не били. Я не могу сказать, что меня сильно оскорбляли. Но этот момент наезда, видимо, был очень унизительным. Меня не называли последними словами, но лишили права на хорошее настроение, на ту одежду, которую я посчитал для себя удобной, на собственное решение.
Если мы отмотаем назад, что происходило с папой, благословенна его память, которого я, естественно, очень люблю и любил тогда? Думаю, у него произошло легкое помешательство. Он прочитал записку, посмотрел на улицу, там шел дождь. Он огорчился, испугался за меня, представил, как я лежу на смертном одре с температурой сорок, пройдясь однажды майским днем в шортах по Петербургу. Наверное, что-то такое с ним произошло. И все. А дальше, поскольку никто никого никогда не учил останавливаться, рефлексировать или хоть что-то с этим сделать, то и получает тот человек, который якобы являлся причиной этого помешательства.
— Вы отвечали ему что-то?
— Нет, я, конечно, ничего не отвечал, как и большинство моих коллег в этом возрасте. Особенно если мы в кавычках и без кавычек хорошие дети.
И потом, до переходного возраста, когда человек вдруг понимает: «Опа, я могу сам!», мы инстинктивно продолжаем верить родителям.
— Когда вас разносили за шорты, вы верили, что были неправы?
— Я был несчастен. Внутри-то каждый из нас знает свои права, мотивы, желания. Вопрос, насколько глубоко это у каждого из нас зарыто. Давайте эту простейшую ситуацию с шортами разберем. У человека хорошее настроение, человеку одиннадцать лет, не три, не пять, он ведет самостоятельный образ жизни. Я сам пришел из школы, открыл дверь, приготовил еду, поел, убрал посуду, пошел заниматься музыкой. Вся декорация, все предлагаемые обстоятельства — про самостоятельного человека, принимающего решения. Сам в троллейбусе сидел, уехал с Гражданки на Петроградку, это же все непростые вещи. И заодно надел шорты.
Это решение соответствует моей самостоятельности? На сто процентов. Я внутренне знал, что у меня есть на это право. А потом мы сталкиваемся с внешним диким давлением, когда нам однозначно говорят: «Какое право? Опомнись! С ума сошел? Никакого права нет. Про это есть, а вот про это нет!» Да, более того, даже такого вида разговора не происходит, когда — ваше слово — «ругают» детей, ничего им не объясняя. Никто ни в чем не сомневается, никто не делает никаких выводов, не строит причинно-следственные связи. Мы просто несемся на лошади в бой! И, мне кажется, другой человек становится несчастным в этот момент.
ПОЧЕМУ ОНИ НЕ ЧИТАЮТ?
Единственное место на территории «Апельсина», где есть правила, — это библиотека. «Я не фанат идеи, что все дети должны читать, но года три назад из-за одержимости родителей этой мыслью мне стало интересно: как сделать так, чтобы они заинтересовались чтением? — объясняет Зицер. — Первое, что мы сделали, — отменили уроки чтения. Потому что такой урок — ситуация унижения. „Он читает лучше“, „продолжи после него“, „сиди и смотри в книгу“ — всё это механизирует процесс. То есть, с одной стороны, я говорю, что чтение — это удовольствие. С другой — доказываю, что это мука. Второе правило — если человек идет в библиотеку, всем в „Апельсине“ строго-настрого запрещено задавать ему вопросы. То есть приход сюда — это идеальная отмаза. И, наконец, третье правило». На этой фразе мы попадаем с Димой в открытое светлое помещение, больше напоминающее стильный коворкинг. Это и есть библиотека. «Здесь можно делать всё что угодно, но заходить нужно с пустыми руками. Ну, разгадай зачем? — Дима выжидающе смотрит на меня. — Это простое структурирование. Если я зашел в библиотеку с айпадом, то, скорее всего, буду и дальше в нем сидеть. В „Апельсине“ есть миллион мест, где я могу это сделать. Но если я пришел сюда без вещей, я могу заниматься всякой всячиной: болтать, читать, смотреть… Я вышел из круга, в котором находился. Правда, сейчас парламент принял довольно важную поправку, что я могу прийти в библиотеку с гаджетом и читать с телефона. Верная она или неверная, я все равно ничего не могу с ней сделать. Они ее приняли, я с ней согласен». «А как ты поступал, когда не был согласен?» — задаю я давно витающий в воздухе вопрос. «Так, как, мне кажется, должны поступать во всех парламентах мира, — отвечает Зицер. — Тратил огромное количество сил на то, чтобы их переубедить. После того как мне это не удавалось, я соглашался».
Пусть им будет в кайф возвращаться домой
— Мне кажется, есть большое количество родителей, которые это понимают. Сейчас многие читают Петрановскую, Гиппенрейтер, ходят к вам на лекции. Но когда это мороженое падает, все равно начинают кричать.
— Это правда. Но есть механизм, в котором я абсолютно уверен, я много раз про него говорил: один секундный вдох, разрушающий эту реакцию. Не раз и навсегда, но на этот момент точно. Я это гарантирую. Мы в этой модели были миллион раз, мы не можем не открыть рот, но мы можем замешкаться. Все могут. Кто говорит: «Я не могу», лжет, он не пробовал. За эту секунду ты вспоминаешь, как тебя по тому же поводу когда-то отчихвостили, откуда это взялось, и успеваешь понять, что не стоит такой чудесный день портить, не стоит портить жизнь ей и самому себе.
Сейчас я расстроюсь из-за упавшего мороженого, в середине моего спича пойму, что я — полный идиот или идиотка, начну обламываться на эту тему, язык мой продолжит молоть чушь, потом я запарюсь, просить прощения или нет, какими словами просить, а после этого — самое главное — я же не смогу вернуть то настроение, которое было, даже если я на коленях буду стоять и просить прощения. Это вещь важная! В этот момент происходит вселенское уравновешивание. Вернуть-то мы не можем ни тот майский день, ни ощущение от подаренного значка, перечеркнутое наездом на тему того, что он потерян.
— Конфликт же может быть затяжным.
— Это правда
Если это так, очень важно сесть и написать, чего я хочу. И, по моему опыту, поразиться, как то, что ты делаешь, не имеет никакого отношения к тому, чего ты хочешь
История, которой у меня никогда не было с дочерями, но я понимаю, что она есть у большинства. Я могу привести ее в пример. Ребенок стал поздно приходить домой. Начинаем конфликтовать. Мы, родители, говорим: «Это невозможно, ты совершенно забросила учебу, ты шляешься неизвестно где». И, чтобы сделать картину более цветной, у нас это будет происходить каждый день. И каждый день усугубляет предыдущий.
Мы сейчас говорим о человеке 15-16 лет, и ей, в общем, не наплевать на нас, но она уже хорошо сформулировала, что у нее есть определенные мотивы и права, ей не хочется предавать себя. Она с замечательным Вовой ходит смотреть фрески Новодевичьего монастыря. Чего же я, родитель, хочу в этой ситуации? Это любопытный вопрос. Если мы раскопаем эту историю, ответы могут быть разные. Мой ответ, например: «Я хочу перестать бояться». Мне некомфортно в состоянии, когда у меня в половине двенадцатого трясутся руки.
Этих конфликтов у нас не было никогда только потому, что я сам себя разрулил. В этот момент мне плохо, значит, мне нужно сделать так, чтобы мне стало лучше. Может ли она на это влиять? Конечно, да. Но я не могу построить это из ситуации напряжения и противостояния. Что мне надо сделать? Например, мне ничего не стоит договориться о праве на СМС с двух сторон. Ничего не стоит построить отношения таким образом, чтобы ей было в кайф возвращаться домой.
У меня, у папы, безусловно, есть право ее ждать, и волноваться, и бояться. Только из этого не следует, что ребенок приходит домой в хорошем настроении, и первое, что он должен получать — разрушение этого настроения. А ведь это и происходит раз за разом в подобных ситуациях. Мне вдруг по-родительски начинает казаться, что если она сейчас поплачет, тогда в следующий раз сообразит. И ведь никакого отношения одного к другому. Напротив, если она вернется домой, понимая, что ее там ждут, что ей там хорошо, у меня есть сумасшедшие возможности как у папы.
Фото: Unsplash
