Страна «героев»
– Людмила Владимировна, в СССР обращаться к психологам было не принято. Многие вообще не знали, что это за специалист и чем он занимается. Какие последствия такой ситуации мы сейчас наблюдаем?
Людмила Петрановская
– Здесь более глубокий вопрос, чем просто отсутствие доступных психологов. В СССР отрицалось право человека иметь проблемы нематериального свойства. По советским стандартам, даже если ты болеешь, то должен стиснуть зубы, улыбнуться, сказать: «Товарищи, всё со мной в порядке», – и идти к станку. Но это ещё полбеды.
Все психологические проблемы вроде: «мне грустно, мне плохо, боюсь в лифте ездить, накатывают приступы тревоги», – вызывали реакцию вроде: «Ты чего, возьми себя в руки!» У человека не было права иметь такие проблемы.
Естественно, когда у тебя нет права иметь проблему, тебе не приходит в голову и то, как её надо решать, куда пойти с этим. На самом деле у нас были и психологи, и психотерапевты, иногда даже в поликлиниках, в шаговой доступности. В конце концов, со многими психологическими проблемами – вроде тревожных расстройств или светозависимых депрессий – прекрасно мог бы справиться невропатолог. Но к этим специалистам просто не шли, разве что с радикулитом. Даже сейчас люди иногда на совет обратиться к врачу реагируют: «Как это я пойду к невропатологу и скажу, что боюсь неизвестно чего по ночам?»
При этом надо понимать, что выносливость человека ограничена. Поэтому далеко не все удерживаются в героических рамках. Начиналась народная психотерапия типа бутылки водки или скрыто-суицидального поведения вроде быстрой езды.
По большому счёту романтика 60-70-х – все эти альпинисты, байдарочники – это тоже история про то, как снять бытовую депрессию, обычную тревогу или даже экзистенциальный кризис. Причём снять просто адреналиновыми выбросами, как бы подлинным существованием.
– Какими проблемами грозит человеку «героический» стереотип поведения?
– Возникает своеобразный «запрет на уязвимость». «У меня всё в порядке» означает «я неуязвим, со мной ничего не будет, не может быть», «вы меня никак не заденете, не сделаете мне больно». Это как бы искусственно надетый психологический скафандр.
Ну, а скафандр – он скафандр и есть. Если его надеть, ты совершенно точно не поцарапаешься и тебя не укусит комар. Но при этом ты не чувствуешь дуновение ветра на коже, запах цветов, не можешь идти с кем-то, взявшись за руку, и так далее. Это онемение чувств и утрата полного контакта с миром.
Поэтому в 90-е годы у нас начался повальный интерес к йогам, ци-гун, всяким восточным практикам, включая сексуальные. Для людей это был способ почувствовать себя живым, пробить скафандр и прийти в соприкосновение с миром. Просто почувствовать: «я есть! я живой, тёплый!». Потому что когда ты всё время сидишь в скафандре, то начинаешь в этом сомневаться.
Сам факт, что человек живой и чувствует, был неочевиден в нашей культуре. Даже наша медицина строилась на запрете чувствования – когда, например, детям в школе насильно лечили зубы старой бормашиной или женщинам в родах запрещали кричать. Подобные установки на самом деле можно кратко перевести: «Не чувствуй!»
Во всем мире родители не знают, к чему готовить детей
Это очень серьёзные и очень глубокие изменения, которые происходят с невероятной скоростью, и мы не вполне успеваем даже отрефлексировать и заметить, пока не зададим себе этот вопрос, или жизнь как-то нас не поставит в какую-то ситуацию, когда мы задумаемся об этом. А так мы живём-живём, быстро как-то перестраиваемся вместе со всеми и не очень понятно, что и в какой момент нашим детям говорить. Но это данность. Тут мы с вами не одиноки, это не то, что мы какие-то особенные, наши дети какие-то особенные, наша страна какая-то особенная. Это реальность, мне кажется, сейчас всего мира. Поэтому родители естественно испытывают тревогу. То есть в каких-то ситуациях они просто действительно не знают, к чему готовить детей.
Вот Наталья Родикова (главный редактор журнала «Домашний очаг» — Прим. Ред.) недавно писала у себя в Facebook, что мы готовим детей к информационному миру, а чёрт его знает, грозятся постапокалипсисом, а может быть, им нужно учиться огонь трением добывать и силки на кроликов ставить, и этого кролика потом свежевать. А мы его отдаём на курсы программистов — что делаем-то? Непонятно.
Или, например, сейчас очень переживают родители, у которых дети мало чего хотят, пассивные, неактивные и так далее. А, может, наоборот это преимущество. В то время, когда будет мало рабочих мест, на рабочие места будут брать только самых активных и упакованных компетенциями, а те, кого не взяли, кому просто предоставят базовый доход, будут лезть на стенку и сходить с ума. Так те, кто сейчас хорошо лежит на диване, они будут в выигрыше! У них будет самое хорошее психическое здоровье. Они будут с удовольствием гулять с собакой, общаться со своими детьми, играть с ними в футбол, смотреть на закат, вечером медленно пить «живое» вино на балконе и не будут совершенно убиваться и расстраиваться.
Я это к тому, что одна из самых сложных способностей психики — толерантность к неопределённости. Это одно из самых сложно дающихся людям качеств. Она очень плохо даётся детям, а взрослым тоже даётся не всем. А мы с вами находимся в ситуации, когда хочешь не хочешь надо как-то эту толерантность к неопределённости раздобыть себе, потому что другого мира для нас нет. Определённости нет, никто её не обещал и, скорее всего, не пообещает. И, конечно, нам тревожно в этой ситуации, когда мы понимаем, что мы не можем выполнить основную функцию родителя — подготовить ребёнка к миру, потому что мы не очень знаем, что ему сказать, к чему его готовить.
Поэтому первое, что, мне кажется, важно сделать, это посочувствовать себе по поводу своей тревоги и понять, что эта тревога не потому, что лично вы не знаете, лично вы какой-то такой недотёпистый родитель, который не удосужился навести резкость. Но вот так объективно — мы все в этой ситуации
Никто не знает. А второе, если мы всё-таки зададим себе вопрос: «Хорошо, мы не очень понимаем, как всё будет устроено, мы не очень понимаем, что советовать, а что наоборот не советовать детям, но на что мы можем опереться? Есть ли что-то, что будет важно, что будет устойчиво, актуально при любом варианте, в любом случае, что бы там ни было: кроликов ли силками ловить, в информационном мире ли жить?»
Мне кажется, что таких вещей, в общем-то, три.
О чем говорить с соседями в лифте
– То есть в понимании советского человека эмоции должны быть ритуальны?
– В этом явлении самом по себе ничего плохого нет – это сильно экономит психическую энергию. Взять к примеру англичан, их эмоции очень ритуализированы: ты должен улыбнуться, поговорить про прекрасную погоду… Мы обычно смеёмся над подобными ситуациями как насильно навязанными. Но на самом деле, если у тебя есть готовая модель, как реагировать, то в этот момент не надо включать голову, внутренне ты свободен для каких-то других мыслей, например.
Кстати, это тоже один из феноменов СССР. Существовавшая до этого структура общения была разрушена, советская власть перемешала все социальные страты и отменила ритуалы. Пытались придумать какие-то советские способы выражения эмоций, когда нужно было по каждому поводу сказать, что «мы сплотимся», что «нельзя подводить коллектив», — то есть, по сути, снова озвучить все метафоры «надевания скафандра». Но несколько десятилетий советской власти для сложения ритуалов – это слишком короткий срок, ничто. Да и чувствовалось, что эти сценарии… неэкологичные, что ли. Способы психологической мобилизации работают в стрессовых ситуациях – например, во время войны. Ну, пять лет можно так продержаться, но долго невозможно – психика должна как-то сбрасывать напряжение.
А когда ритуалов нет, то очень много психической энергии тратится на стандартные ситуации. Например, когда вы узнаёте, что у какого-то друга умер родственник, вы испытываете замешательство, потому что нет готовых форм: что делать. Помимо нормального сочувствия, должны быть какие-то действия — позвонить или написать? Сразу или на следующий день? Что сказать и какими словами? Предлагать деньги – не предлагать? Или помощь? В каких ситуациях идти на похороны, в каких – на поминки? У нас в обществе это всё не прописано и людям приходится каждый раз думать о подобных вещах заново.
Да даже проще – о чём говорить с соседом в лифте – на эту тему и то нет готовых культурных матриц, которые ты воспроизводишь, не включая голову. И в результате обмен знаками «мы хорошо друг к другу относимся, общение безопасно» не происходит так, чтобы ты эмоционально не выложился. Так и получается: когда мы встречаемся с соседом в лифте, то отводим глаза, начинаем доставать телефон, смотреть на часы… Потому что время этой встречи надо как-то пережить.
Фото: smartnews.ru
– То есть неприветливость и закрытость, которую многие отмечают как характерную особенность наших людей, — это просто следствие отсутствия стереотипов?
– Ну да. Летом я была в Болгарии. Там, если входишь в магазин и не здороваешься с продавцом, он сразу переходит на русский.
Конечно, у всего есть и плюсы, и минусы. С одной стороны, дежурный обмен фразами про погоду и взаимные улыбки с людьми, которые тебе безразличны, раздражает, но, с другой, — это экономия усилий и структурирование социальных актов. Мы в этом смысле здорово потерялись.
Когда логика рождает хаос
— Но ведь не может же быть, чтобы никто не думал о балансе между автономией семьи и правами человека?
— Не может. Но пока решение проблемы баланса носит у нас характер случайный и кампанейский.
Во-первых, изъятие детей может быть отдельной акцией против конкретной семьи по политическим, экономическим или еще каким-то мотивам. Такие случаи есть, они не массовые — не так много негодяев, которые готовы использовать столь низкие аргументы, — но ужас в том, что закон этому не препятствует, а напротив, делает возможным.
Любой человек может написать заявление в органы опеки и попечительства. С большой вероятностью это приведет семью к катастрофическим последствиям, особенно если родители испугаются, прогнутся под давлением, начнут совершать ошибки и быстро попадут в ситуацию, из которой потом очень трудно выбраться.
Во-вторых, кампанейщина набирает обороты после резонансных случаев. С ребенком случилась трагедия в семье — после этого начинается всплеск проверок всех семей без разбора. Или, например, в регионе нет денег на содержание детей в детских домах, поэтому дается указание по возможности не забирать детей из семей.
Это не имеет ни малейшего отношения к сущности той проблемы, о которой мы говорили.
— Получается, что на баланс автономии семьи и прав человека оказывают влияние причины, лежащие за пределами пути ее решения?
— Да, хаотичные внешние воздействия. Они сами по себе логичные, но систему повергают в хаос. Поскольку закон защиты для семьи не предусматривает, то она становится уязвимой перед кампанией, начатой, например, по инициативе губернатора. Вот он вспомнил свое тяжелое детство, когда его отец бил, и дал указание принимать меры каждый раз, когда родитель отшлепал ребенка. А меры принимаются так, как у нас умеют: это не разговор с родителями о других методах воспитания — это про угрозы, про вызовы на КДН, про отобрание детей.
В другом регионе губернатор, наоборот, ссылаясь на «Домострой», не разрешит забирать детей из семьи за телесные наказания. И какого-то ребенка в семье могут избивать как и сколько угодно, пока он в реанимацию не попадет и в СМИ информация не просочится.
Людмила Петрановская. Фото Евгения Раздобарина для «Спектра».
Тяжелее, чем смерть родителей
— Что происходит с ребенком, которого забирают из семьи? Как это на нем сказывается?
— Чем меньше ребенок, тем меньше для него разница между потерей родителя в результате смерти и потерей родителя в результате отобрания. Он переживает глубокое горе, и мысль, что мама где-то есть, не утешит младенца. Тем более общение часто не только не поддерживается, но и пресекается.
Ведь в случае смерти мамы или папы, у ребенка может остаться его дом, его бабушка, его собака, его кошка, его класс, его двор — и все это поддерживает, когда значимый человек уходит. Если ребенка забирают из семьи, он теряет все — весь свой мир полностью. Для взрослого человека это можно сравнить с попаданием в СИЗО. Ты лишаешься всего сразу: права на свои привычки, на свою одежду, на любимую еду, на любые контакты, но объятия близких. Ты полностью во власти чужих людей, и когда это кончится — непонятно.
В Европе, в большинстве случаев, если ребенок попадает в приют, на следующий день к нему могут прийти друзья, соседи, учителя — и это приветствуется. По европейским протоколам, ребенка не забирают без любимых игрушек, книжек, одеяла. Там это стараются сохранить, стараются, чтобы он продолжал ходить в ту же школу, чтобы мог общаться с друзьями. Если ребенок не боится родителей (а такие случаи все же единичны), то им будут разрешать с ним видеться ежедневно. Если уж вдруг в жизнь ребенка ворвалась беда, если ему нанесена травма, стараются сохранить его мир по максимуму.
У нас же после того, как ребенка забрали, с ним прекращаются все контакты, к нему часто невозможно попасть ни родителям, ни родственникам, ни друзьям. Его забирают без вещей из привычного мира — без игрушек, одежды, портфеля, книг.
Вопросы участников
Мне кажется, это должна быть не только задача родителей, потому что родители здесь немножко в сложной ситуации. Всё-таки основная работа по этому контакту с собой и осознанию себя — это подростковый возраст. Подростковый возраст — это возраст негативизма по отношению родителям. Плюс всё-таки возможность думать о себе требует возможности рисковать, требует права задавать себе неприятные вопросы и думать опасные и страшные мысли. Например, имеет ли смысл вообще жить?
Трудно себе представить маму, которая при этом сохранит философский такой настрой и скажет: «Ну, давай, сыночек нальём чайку и поговорим об этом». Любая мама, когда к ней придёт ребёнок и скажет: «Мама, мне кажется, жить вообще незачем», — у неё в солнечном сплетении образуется холодный ком, она меняется в лице, она начинает вспоминать страшные статьи в интернете про «синих китов», и ей становится совсем не хорошо. Поэтому ребёнок, скорее всего, это делать не будет. А ему с кем-то бы надо бы поговорить. И мне кажется, что хорошо бы, чтобы такую услугу предоставляли не родители. Дети должны иметь возможность поговорить об этом с кем-то, кто не боится ничего, кто не боится никаких тем, кто не заинтересован в этом ребёнке так лично.
Психолог Людмила Петрановская
И здесь опять мы выходим на более широкий контекст, потому что, например, есть фактически запрет и риски для специалистов говорить об этом, говорить с детьми о суицидальных мыслях, говорить с детьми о сексуальной ориентации, и это катастрофа, потому что мы обрезаем детям возможность с кем-то про это поговорить. Постоянно, когда в регионы ездишь, спрашивают специалисты: «А что я теперь должен сказать ребёнку, когда он говорит, что он не уверен в своей сексуальной ориентации?». Я должен ему сказать, что: «Прекрати немедленно! Ты что, урод!» — получается, что закон чуть ли не предписывает так говорить. Если, например, представить, что кто-то будет говорить с детьми о тех же суицидальных рисках. Этот кто-то, кто пришёл, допустим, в класс или куда-то в группу подростков, вот с чего человек должен начать? «Дети, многие из вас думают о том… И это нормально!» — это должен сказать психолог? После чего он рискует прекратить свою профессиональную деятельность в наших реалиях. И это, конечно, безумие: то, что мы пытаемся в этой ситуации играть в страусов, пытаемся зажмуриться. Если не говорить такие слова, если всё удалить, все ресурсы и такие слова не произносить, то дети будут целее. Но, на самом деле, они должны иметь возможность об этом разговаривать с кем-то, кто не боится.
А с кем?
Психологи, которые с проблемами обязательно работают. Нарративные практики, коучи те же самые. То есть подросток должен иметь право, возможность пойти к такому человеку и с ним поговорить про себя. И, мне кажется, что у нас не так много детей, не так много подростков, которые точно могли бы себе это позволить, поэтому это должно быть как страховая медицина. Просто если тебе 13 лет, ты имеешь право бесплатно пойти с уверенностью, что никто это не будет никуда передавать или как-то использовать против тебя и твоих родителей, безопасно поговорить про все свои на эту тему переживания и подумать про себя.
Детей должны учить про это думать, по‑хозяйски относиться, не сидеть, втянув голову в плечи: «Я смогу, или не смогу, или как меня оценят», — а по-хозяйски про это думать: «У меня тут хорошо, тут плохо. Тут слабое место, тут сильное место. Что с этим хозяйством делаем, как мы с этим обходимся».
Это нормально. Собственно говоря, всё детство дается для того, чтобы одно было надо, другое не надо и всё пробовать. В 4 года нормально, что сегодня надо, а завтра не надо — по любой причине. Если речь о ребенке постарше, в ситуации когда «я вчера хотела, сегодня не хочу» — вот в этом месте можно остановиться и спросить себя: Что произошло? Сказал мне что-то не то тренер? Или у меня сегодня плохое настроение? Или я поссорился с приятелем по занятию? Или у меня не получалось? Что произошло? И готов ли я считать это достаточно важным, чтобы идти на поводу у этого, или, может, это пройдёт? Например, договариваться: «Ну, хорошо, тебе сегодня не хочется, но давай мы ещё три раза сходим, вдруг пройдёт. Или через три раза, если по‑прежнему это останется, ты точно не хочешь этим заниматься…» — ну, то есть мы делаем посильную ситуацию осознанного выбора ребёнку. Я не уверена, что в 4 года — это посильно, но, скажем, в 8 — это уже точно посильно. Мы делаем посильный ребёнку зазор на рефлексию: «посмотрим на это», «подумаем про это», «поговорим про это», а не реактивно делаем, что захотелось или не захотелось. Но в 4 года реактивность — это нормально, так что не надо из-за этого переживать.
Создать альтернативную жизнь
— Какая может быть реальная и работающая альтернатива изъятию? Что подсказывает зарубежный опыт? Что делать, если не изымать ребенка из кризисной семьи?
— Во многих странах шли более-менее по тому же пути, по которому идем сейчас мы. Сначала детей забирали, помещали в учреждения, потом осознали, что учреждения — это плохо. Потом начали перемещать детей из условно «плохих» семей в условно «хорошие». В конце концов пришли вот к чему: самое лучшее, что можно сделать для детей — не заменять им родителей, а восполнять родительский ресурс. Это проще, дешевле и лучше для ребенка и семьи: с одной стороны, работать с семьей на прокачку ресурса, с другой — добавлять ресурсности извне.
К примеру, в неблагополучном районе, где плохая социальная обстановка, где люди много пьют и плохо заботятся о потомстве, самое лучшее, что можно сделать — открыть там по-настоящему хорошую школу, которая не будет закрываться до позднего вечера. Нужно сделать так, чтобы в этой школе детям было чем заняться, чтобы хорошие учителя выстраивали с этими детьми доверительные отношения. Такая школа — своего рода оазис альтернативной жизни. Если школу сложно и дорого – хотя бы игровые центры, какие-то места, куда дети могли бы приходить и развиваться в безопасности, в интересной среде, где бы работали люди, которые могли бы рассказать родителям, какие у них интересные дети, как о них лучше заботиться, как растить без насилия.
Дети, растущие в «проблемных» семьях, не знают, что где-то может быть иначе, воспринимают свою семью и жизнь в ней как норму. Но если они окажутся, хотя бы на какое-то время, в другой среде, это даст им шанс, не разрывая связи с теми взрослыми, которых они любят, увидеть что-то еще.
Мы не взламываем семью, не нарушаем ее автономность, не травмируем людей потерей отношений, но при этом показываем ребенку альтернативу, даем ему ресурс выбраться из-под давления среды. Да, какие-то дети этим не воспользуются, а для каких-то — это будет шанс. Мы не имеем права ребенка запирать в его среде, отдавать его на заклание травмам или заболеваниям его родителей — у него должна быть возможность жить иначе. Но отнимать у него его жизнь и его семью мы тоже не имеем права.
Например, тут могут помочь дневные приюты для детей, типа продленки, где можно помыться, сделать уроки, поесть нормально, а вечером вернуться в свою семью и не расставаться со своими родителями. Или когда-то переночевать, если дома плохая обстановка. Это должно быть место с открытыми дверями, куда не нужны сотни справок. Это должно быть место, куда ребенок может прийти и восполнить ресурс, но также может и вернуться домой. А у нас пока все подобные учреждения закрыты, окружены забором, оттуда детей стараются не выпускать во внешний мир.
— Бывает, что родителям просто не хватает ресурса справиться с детьми, например, когда их много, а уровень доходов низкий и родственников нет. Как быть тут?
— Тут разумной мерой мог бы стать социальный патронат, или, говоря проще, государственная няня. Обученный человек, который мог бы приходить в семью на два-три часа, помогать с уроками, с организацией быта, с оформлением документов или походами к врачам. У нас же пока предлагался только социальный патронат как контроль под видом помощи. А это бессмысленная и даже вредная трата ресурса общества.
Если бы социальный патронат был хелперством в чистом виде, то это могло бы стать реальной помощью семье: покормить детей, организовать их на уборку, дать маме выспаться, поддержать ее психологически. Это на порядок дешевле, чем содержание ребенка в учреждении или приемной семье, и это намного гуманнее — не надо никого ни с кем разлучать.
Дети растут — и это хорошо, время работает на нас. Пока ребенок маленький и беззащитный, можно тактично войти в семью, поддержать его и родителей. У ребенка будет возможность более или менее нормально развиваться, учиться, лечиться. Он продержится, а потом вырастет, так или иначе воспользуется полученным ресурсом.
Но для того, чтобы это организовать, нужно мыслить в другой парадигме, без примитивного противопоставления: «хорошие — плохие семьи», «наши — не наши», «отобрать — оставить», «влезть в семью сапогами — оставить как есть, и гори все синим пламенем».
Карантин — не повод впихнуть в ребенка два иностранных языка
— Что сейчас важнее всего делать человеку?
— Важнее всего сейчас максимально сохранять себя в ресурсном состоянии, поскольку толком непонятно, придется ли каждому столкнуться с этой инфекцией. Чем более у вас будет ресурсное состояние на момент столкновения, тем больше шансов, что для вас это все обойдется.
Поэтому сейчас важно по возможности не погружаться в глубокий стресс. По возможности вести здоровый образ жизни, нормально есть, нормально спать
Уже по той информации, которую мы знаем, известно: переутомление и недосыпание ухудшают течение заболевания, если придется заболеть. А очень большая вероятность, что так и будет.
Поэтому что сейчас делать? Максимально быть в ресурсе и жить, насколько получается, нормальной жизнью, учитывая, что все-таки это придет и уйдет, и жизнь на этом не закончится. Дальше надо будет работать, развивать свои проекты, растить детей и сохранить для этого силы.
— Некоторые психологи советуют осознать и принять экстремальную логику жизни как реальную и перестроить свой образ жизни. Вы с этим согласны?
— Безусловно, важно осознать, что ситуация, с которой мы столкнулись, выходит за рамки того, к чему мы привыкли. Это не самая ужасная ситуация из всех возможных
Даже не самая ужасная, которая была на жизни того поколения, которое сейчас находится максимально в зоне риска.
Берегите силы, соблюдайте режим и держите дистанцию. Психолог Анастасия Рубцова — о том, как пережить карантин
С одной стороны, это ситуация из ряда вон; с другой стороны — это не ужас-ужас-ужас и не катастрофа невероятного масштаба.
Важно понимать, что экстремальная ситуация — не развлечение. Очень много сейчас слышно таких ноток
Но это не каникулы, не возможность сидеть дома и развиваться. Мало у кого получается в такой ситуации расти над собой. Это не повод впихнуть в ребенка еще два иностранных языка.
Это действительно неприятная и достаточно опасная ситуация с большими рисками и большим хвостом, который будет тянуться еще впереди. С рисками и для здоровья тех людей, которые перенесут не в самой легкой форме, и для семей тех людей, которые тяжело заболеют, и для экономики, и для бизнеса.
Сложно семьям, которые будут жить в карантине и обнаружат много интересного друг про друга и про свое семейное устройство. Сложно людям, для которых это вынужденное бездействие ухудшит их психическое состояние, тоже таких будет немало. Сложно всем тем хроническим больным или тем, у кого за эти недели, когда медицина будет парализована, случится что-то совершенно обычное — аппендицит, перелом, зуб заболит и так далее — все это будет непросто, все это будет иметь какой-то шлейф.
Поэтому, мне кажется, одинаково глупо говорить, что мы все умрем.
Это не конец света. Это маленький апокалипсис, не первый и не последний.
И говорить, что это развлечение, момент для личностного роста — неверно. Это экстремальная ситуация, которая требует ограничений, изменений, перемены планов, амбиций и так далее, требует очень большой поддержки, очень большого сочувствия.
Это проверка общества на то, насколько оно может солидарно консолидированно действовать при столкновении с таким вирусом.
— А вот эта волна маркетинга: «Купите наш курс, чтобы было чем заняться на каникулах»?
— Маркетинг использует любой повод, для того чтобы сказать, что сейчас самое время купить наш товар. Понятно, что сейчас у бизнеса паника. Люди в той ситуации, когда они не очень понимают, будет ли у них работа через месяц или два. С другой стороны, многие сервисы открыли бесплатный доступ и какие-то вещи, которые были раньше дороговаты или недоступны, сейчас доступны хотя бы какое-то время.
У кого-то есть возможность посмотреть, это снижает тревогу. Естественно, лучше слушать лекцию про литературу или про историю, чем сидеть и трястись.
Ловушка третья: не могу отпустить ребенка (симбиотическое слияние с ребенком)
И отсюда мы переходим к еще одной ловушке: ситуации, когда родитель заинтересован в симбиотическом слиянии с ребенком. Такой родитель не может смириться с тем, что ребенок вырастет и уйдет от него. Так может происходить, если человеку в детстве очень не хватало любви, надежности и тепла. Когда у него появляется свой ребенок, происходит эффект «сбычи мечт»: наконец, есть кто-то, кому я очень нужен, кто меня любит всем сердцем. И это настолько сладостное переживание, что от него невозможно отказаться, невозможно даже подумать, что когда-то ребенок будет не так сильно к тебе привязан, у него будут другие отношения, а ты отойдешь на задний план. Часто такое происходит, когда нет хорошего супружества, хорошей дружбы и ребенок становится для родителя самым близким человеком. И мысль о том, что этот самый близкий человек когда-нибудь оставит тебя — непереносима.
И отсюда по отношению к ребёнку появляется такой посыл: никто тебя не понимает так, как я, не будет о тебе заботиться так, как я, никто не будет так любить, поэтому ты никогда не уходи от меня, не отдаляйся, не будь способен обходиться без меня. Это очень невеселая история. И приводит она к тому, что у слова «привязанность» возникает такой зловещий смысл: я тебя к себе привяжу, и ты никуда от меня не денешься. Это на самом деле история вообще не про теорию привязанности, а про не очень благополучное состояние родителя: про его тревожную привязанность, его обделенность, его неспособность жить самостоятельно и эмоционально отпустить ребенка.
Ребенок используется для обслуживания эмоциональных потребностей родителя в привязанности. Живя в таком симбиотическом слиянии, ребёнок либо сдается ему и никогда не может стать собой, отдельной личностью либо однажды понимает, что так не хочет, не может и выбирает эмоциональный разрыв. И даже зачастую готов уехать от такого родителя на край света.
№ 3: Не устанавливайте «железобетонные» принципы
Все утверждения, которые начинаются словами «всегда», «никогда», «ни в коем случае», говорят о тревожности. А тревожность говорит о том, что нет уверенности в себе как в родителе, нет контакта с ребенком, нет умения гибко обращаться и адаптировать свои слова и поступки к той реальности, которая у нас есть сейчас.
Если мы уверены в себе как родители, мы понимаем, что разберемся.
Например, всегда быть последовательными: раз сказал – все, никогда не менять своего решения. Или – всегда давать ребенку отвечать за последствия: раз он что-то забыл, пусть отвечает за последствия. Если бы мы так вели себя со своими супругами?.
Представьте, что ваш муж уходит на работу, вы знаете, что у него очень важное совещание, и тут замечаете, что он забыл папку с документами на эту встречу. И что, вы подумаете: «Иди, иди, дорогой, пусть наступят последствия»? Нет, конечно
То же самое с детьми.
Мне кажется, надо к себе относиться более сочувственно… Надо больше прислушиваться к себе, быть больше в контакте с собой, не стараться следовать жестким рецептам, а отталкиваться от ситуации, и тогда можно почувствовать себя более комфортно в родительстве.
Постоцея
— Выходит, нет осмысленного отношения к той проблеме, о которой вы говорите?
К сожалению, нет, слоя осмысленности не существует. И его не прибавляют крики о ювенальной юстиции, о мандаринах. Очень грустно, что любая ситуация, которая могла бы сподвигнуть нас к серьезному разговору, тонет в истеричных воплях.
Вспомним болезненный зеленоградский кейс. Сначала все стороны пришли к консенсусу: произошедшее — недопустимо, так быть не должно. Появился подходящий момент поговорить о процедуре отобрания детей — где-то кто-то все-таки это начал делать. Но в общественном пространстве все утонуло в криках про ювенальную юстицию, во взаимных обвинениях.
Люди, которые пишут простыни в соцсетях про ювенальную юстицию, не имеют представления ни о том, как у нас все реально устроено, ни о том, как что называется, ни о том, какие законы реально действуют, ни о том, что реально угрожает нам и нашим детям. Навести резкость им неинтересно, у них времени нет — есть время только писать длинные пламенные посты.
Любая некомпетентность наказуема. Либо ты включаешь голову и вникаешь, либо попадешь в ловушку — так устроена жизнь.
