Именно такой ребенок нужен мне
Поначалу он был ребенком с типичным девиантным поведением, т.е. отклоняющимся от общепринятой нормы. Он делал то, что делают все детдомовские дети, но особенно меня выводили из себя его крики, плачи и истерики на улице. На пустом месте, ровно на пустом. Из-за пустяка он начинал истошно орать. Успокоить его было просто невозможно.
Он мог долго и протяжно тянуть «ма-ма-а-а-а», без всякой эмоциональной окраски. Раскачиваться из стороны в сторону. Делать назло. Грозиться убить маму, папу, сестру, брата – он так играл. Но, по большому счету, это был и есть хороший мальчик.
Но для меня это было неважно. Он был просто чужой
Я много раз возвращалась к своему первому ощущению, когда увидела его фото на экране монитора, и думала, что тогда мне нужно было послушаться себя.
Но постепенно я пришла к убеждению, что Господь дал именно этого ребенка в мою семью, мне. Именно такой Ваня нужен мне, чтобы я перестала быть эгоисткой, раздражительной и злобной теткой, чтобы научилась делиться. Вы знаете, мне и по сей день трудно положить лучшую и большую котлету Ване, а не своим кровным детям.
Это все притом, что Ваня нравился и нравится абсолютно всем окружающим, без исключения. И меня это тоже угнетало, я думала: что же я за урод такой, что за никчемная личность, которая не может, вернее, не хочет увидеть все то прекрасное, доброе, щедрое, что есть в Ване. И от этого мне хотелось просто умереть, не быть, не дышать, не слышать, не видеть – просто не существовать, потому что понять и осознать, кем я являюсь на самом деле, было очень тяжело.
За мной как будто захлопнулась дверь
В общем, мне казалось, что я совершила самую огромную ошибку в своей жизни. Я ненавидела себя. Но и не отдавала ребенка обратно. Сначала перед людьми было стыдно. Потом надеялась, что все изменится, что вот-вот должна будет прийти любовь, а я вдруг откажусь от него перед самой этой любовью.
А потом, когда стало совсем невмоготу, я просто представила, как я его отдаю назад, я попыталась внутри себя прожить это, подробно, пошагово: как отвожу его назад в детдом, как он плачет, оглядывается, когда его за руку уводит воспитатель, как я возвращаюсь, что говорю детям, как продолжаю ходить на работу, варить еду, будить детей по утрам, читать им книжки… – в общем жить без Вани. Как могла, внутренне прожила и поняла, что без него мне будет мука еще худшая, что я просто сгорю в своей совести, что все несчастья, которые будут случаться в моей жизни и с моими детьми, я буду относить на счет этого своего преступления, как расплату за него, что я в итоге просто сойду с ума.
Я уже не говорю о том, какой страшный урок предательства и подлой измены я преподнесу своим детям, и как он отразится на их отношении ко мне и на всей их последующей жизни. Поэтому, прожив этот ужас мысленно, я навсегда отказалась от того, чтобы даже думать в сторону того, чтобы вернуть Ваню.
Я успокоилась, за мной как будто захлопнулась дверь. Перестала гнобить себя за нелюбовь, выколупывать ее из себя. Я поняла, что это было б слишком просто и неправдоподобно — принять и полюбить сразу и всем сердцем чужого ребенка. Для этого потрудиться надо. Очень сильно. И от того, как и насколько я потружусь, будет итог.
Вот и тружусь. Над собой. Не над Ваней. Потому что единственный человек, которого я могу изменить, — это я сама. И это гораздо важнее: какой я воспитаю себя рядом с Ваней. А он – мое зеркало, в котором я вижу все свое уродство, всю свою греховность. А раз зеркало показывает мне мою некрасивость, как я могу его любить…
Когда случаются приливы доброты, расположения и симпатии к Ване, я буквально ухватываюсь за них и пытаюсь в этот промежуток вместить хоть что-то положительное –погладить по голове, сказать доброе слово, улыбнуться, похвалить, обнять за плечи. Это невозможно объяснить, это не понять тому, кто через это не прошел.
Но раньше я не могла его обнять. Вот, казалось бы, какая мелочь – обнять, просто наклониться и сомкнуть руки за его спиной, но НЕ МОГЛА. Не смыкались мои руки, не наклонялось мое тело. Но мне одна мудрая приемная мама сказала, что не надо этого делать, если нет желания и потребности, ребенок все равно это чувствует, и такие «объятия» ему не нужны. Дожидаться искренних, теплых, настоящих объятий — и только тогда обнимать.
Что касается детей, то они его со временем полюбили. Это лучшие друзья сейчас, все трое, защищают друг друга, учатся делиться, уступать, прощать. Когда я не могу дать Ване ничего доброго, это делают за меня мои дети, они заполняют ту брешь, которую я пока не могу закрыть.
Кадры решают все
Однако, если попробовать отметить все учреждения, отделения благотворительных фондов, ресурсные центры, которые оказывают помощь приемным семьям, на карте России, их концентрация будет заметнее всего в Москве и Петербурге, в некоторых крупных городах.
Например, по данным пресс-службы Департамента труда и социальной защиты населения города Москвы, в столице работа по сопровождению семей ведется 48 уполномоченными организациями, действуют 55 школ приемных родителей. С 2010 года количество приемных семей выросло почти в 7,6 раз: сегодня в Москве 2650 приемных семей, тогда как в 2010 году их было всего 348.
Не болит голова у мамы
После того как эмоция осознана, названа и прожита в теле, она уходит. Если этого не сделать, мы начинаем болеть, в теле появляются зажимы и болезненные блоки, приходится глотать таблетки и ходить на массаж. Основная причина головных болей и у детей, и у взрослых — напряжение в задней поверхности шеи, вызванное сдерживаемой агрессией.
Так что если кто-то пробуждает в вас злость, сделайте это нехитрое упражнение:
- скажите себе: “Я страшно зол!”;
- вдохните глубоко носом, сожмите кулаки, напрягите мышцы, особенно плечи, предплечья и лицевые мускулы. Сделайте “зверское” лицо;
- если есть возможность — выдохните с рычанием, стараясь толкать звук вниз, как бы из живота, а не голосовыми связками;
- если нет — просто шумно, с усилием выдохните, тоже вниз;
- и расслабьте мышцы.
Даже с самого ответственного совещания всегда можно выскочить в туалет. И порычать там. Гарантирую: работает. И голова болеть не будет.
Сила сопротивления
Начало их общей жизни — это постоянные занятия с психологом. Месяцы на лекарствах, которые Глебу выписал детский психиатр.
“Я помню, как пришла в аптеку и фармацевт, прочитав рецепт, спросила, правда ли это для восьмилетнего ребенка, а получив подтверждение, посмотрела на меня с ужасом”, — вспоминает Наталья.
Ребенок мучился от ночных кошмаров, во сне сдирал и рвал на себе одежду — Наталья даже стала надевать на Глеба на ночь тонкий хлопковый комбинезон, который хоккеисты носят под защитой, чтобы он не мог выпутаться из него.
Сегодня Глеб не принимает никаких лекарств, психиатр их отменил, хотя продолжает наблюдать мальчика. После поездки на юг прошлым летом Глеб рассказал маме, что ему “снилось море”.
мой муж – приёмный ребёнок. так получилось, что я сказала ему это. Но я была уверена на все 100%, что он об этом знает. У него слёзы стояли в глазах. он и не подозревал о том, что приёмный. Что делать?
Девочки. У меня сложилась такая ситуация. Вобщем мой муж – приёмный ребёнок. Ему сейчас 21 год. Я это знаю уже около 5 лет. Город у нас маленький и все об этом знают, даже на моей работе. Так вот, несколько лет назад мой родственник сказал мне, что когда они выпили и вышли покурить, мой муж ему сказал о том, что он приёмный. Я и так об этом знала, так что меня это не удивило. Удивило лишь то, что мне он об этом не сказал, хотя на тот момент мы были вместу уже 4 года и были женаты, а родственник очень дальний и ему он сказал. Ну да ладно, я не стала докапываться, подумала, что может не сказал, потому что подумал, что я к нему буду относиться по другому. Вобщем, несколько дней назад, у нас с ним зашёл разговор на тему усыновлённых детей (мы не планируем усыновлять, просто говорили на эту тему). И в разговоре, я его спросила, нет ли у него от меня секретов, которые уже пора бы открыть? ВОБЩЕМ ОН ГОВОРИТ, ЧТО НЕТ, И НАЧАЛ МЕНЯ ВЫСПРАШИВАТЬ, ЧТО Я ИМЕЛА ВВИДУ. Ну так получилось, что я сказала ему это. Но я была уверена на все 100 %, что он об этом знает. У него слёзы стояли в глазах, эту реакцию сыграть было невозможно. Я поняла, что он и не подозревал о том, что приёмный. Вобщем я ему начала говорить, что родители не те – кто родили, а те, кто воспитали. Отца приёмного уже в живых нет, но мать о нём заботилась все эти годы, а теперь он говорит, что он без родителей. Съездил к гадалке – та ему сказала, что это правда, что мать биологическая уже умерла, а отец жив. У меня есть подозрения, что его взяли из соседнего села. Я спросила его, что он собирается делать? Он сказал, что возможно будет искать братьев и сестёр, если они есть. Я ему помогу В ЭТОМ, КОНЕЧНО, ЕСЛИ ОН ЗАХОЧЕТ. МАТЕРИ ОН НИЧЕГО НЕ СКАЗАЛ, ЧТО ЗНАЕТ ОБ ЭТОМ. НО ПОЗАВЧЕРА ОН НАПИЛСЯ, СКАЗАЛ МНЕ, ЧТО НЕ СТОИЛО ЕМУ ЭТО ГОВОРИТЬ. ЕСЛИ БЫ Я ЗНАЛА, ЧТО ОН НЕ ЗНАЕТ ОБ ЭТОМ, Я БЫ НИКОГДА ПЕРВОЙ ЭТУ ТЕМУ НЕ ЗАТРОНУЛА. Я БЫЛА УВЕРЕНА, ЧТО ОН ЗНАЕТ. Вобщем мы поругались, и я ушла прогуляться. Когда я вернулась, он сидел на кухне, рядом лежал нож и лезвие, руки были в крови, вобщем он себе вены пытался вскрыть. Я вовремя вернулась. Что теперь делать, как ему объяснить, что приёмные родители сделали для него всё, что могли, что он много где побывал в детстве и это всё благодаря им? Как его уберечь от новой попытки суицида? Проблема в том, что он сейчас в другом городе по работе учится, приезжает сюда на выходные. Вот вчера уехал, но, что ему там в голову взбредёт, одному богу известно. И ещё: вчера он меня спросил, как я думаю, мать собирается ему рассказывать о том, что он приёмнй и когда она это скажет? Честно говоря, я думаю, что, если до сих пор не сказала, то уже не скажет. Он также спрашивает, все ли мои родственники об этом знают, а в глазах такая грусть? И знают ли об этом его двоюрные сестра и брат, которым , соответственно, по 26 и 28 лет. Я не знаю, что ему отвечать и как его спасать, что бы он глупостей не наделал. Помогите советом.
|
следующая тема» |
регистрация» |
Мы идем навстречу друг другу
Я уже не справляюсь с чувством вины. Я перестала заниматься самобичеванием и самоистязанием. Я приняла тот факт, что во мне нет любви к Ване. И уже не ненавижу себя за это. Я поняла, что не могу искусственно ее вырастить. Я могу делать все возможное со своей стороны, очень трудиться душевно, и тогда, быть может, Господь подарит мне любовь к этому ребенку.
Я привыкла к нему. Он безусловный член нашей семьи. Он не раздражает меня. Сержусь, конечно, порой, но я и на собственных детей сержусь, и им выговариваю так же, как Ване. Ему, как мне видится, хорошо у нас.
Я даже несколько лет назад приглашала к нам психолога, чтобы она помогла мне разобраться с собой, с детьми. Она приходила к нам, занималась с детьми, беседовала со мной, и по окончании этого периода сказала мне, что Ване комфортно и хорошо в нашем доме, он чувствует себя уютно. Тогда же я узнала от тематического психолога, что, как правило, из двоих плохо кому-то одному – либо приемному родителю, либо приемному ребенку.
Я этому очень обрадовалась. Я рада, что Ване хорошо. Пусть лучше будет мне так, как есть, чем ему. Вот тех мук я бы, наверное, не пережила – знать, что ребенку в твоем доме плохо. То, что ему хорошо, меня греет и очень помогает. Я ни за что не отдала бы его сейчас никому. И совершенно не жалею о том, что сделала.
Мы идем с Ваней навстречу друг к другу, иногда останавливаемся, делаем привалы, иногда сваливаемся в кювет, порой сворачиваем не на ту дорогу, а то и возвращаемся назад, но мы все равно движемся. И это движение и есть жизнь. Наша совместная, трудная, но вместе с тем очень наполненная жизнь.
Гелия Харитонова
Болезненная новость
Раскрывать правду нужно обязательно. Ребенок будет расти, познавать мир и задавать много вопросов, в числе которых и неудобные. Например, почему у папы с мамой темные волосы и карие глаза, а он сам голубоглазый блондин? Как получилось, что родные высокого роста, а он почти самый низкий из своих сверстников?
Сейчас вообще не проблема найти нужную информацию, в том числе и установить родство. И лучше, чтобы приемный ребенок узнал правду от вас, а не от посторонних.
В развитых странах давно принято говорить правду приемным детям. Современные психологи поддерживают эту тенденцию. Какой же оптимальный возраст для откровенного разговора?
Стадия первая. Раздражение
Раздражение — это законная реакция на манипуляцию. На любую, не только детскую. Ведь что такое манипуляция? Это когда вы получаете от собеседника два разноплановых послания, а ответить можно только на одно.
Например. “Ма-а-ам, ну так я пойду ночевать к Саше, ты же всё время говоришь, “что устала и хочешь побыть одна”. На одном уровне это вроде бы вопрос и просьба: можно ли ребёнку сделать то, что в общем и целом не разрешено. Или разрешено, но в особых случаях. Или разрешено вообще, но вот конкретно этот (эта) Саша вызывает у вас ярко выраженную негативную реакцию. И ребёнок об этом знает.
На другом уровне фраза выглядит как забота о вас. А может быть, как скрытый упрёк, намёк, что вы не справляетесь со своими родительскими обязанностями и, скорее всего, не получите в этом году медаль за выдающиеся достижения на поприще материнства.
Манипуляции раздражают нас именно поэтому: как бы ты ни среагировал, всё равно окажешься в проигрыше, потому что есть второй слой. Вы отвечаете на прямое послание (“Нет, к Саше ночевать нельзя, потому что нельзя”), а вам, вытаскивая туза из рукава, тычут в нос лживым: “Но ты ведь сможешь отдохнуть!” А если вы пытаетесь ответить на заботу (“Ох, и правда — что-то я устала!”), тут же ощущаете невидимый нож у горла: “Ну, так я пошёл?”
Раздражение копится и иногда прорывается совсем не по делу и не вовремя. Это как песок в ботинке: вроде бы мелочь, а жить мешает. Как с ним бороться?
Манипуляции надо вскрывать. Но сделать это мы можем, только если не испытываем внутреннего разлада, на котором наш собеседник в состоянии сыграть. Другими словами, если вы сомневаетесь в своём праве устанавливать запреты, если вы и правда боитесь оказаться не самой лучшей на свете мамой или не уверены, что жёсткие рамки — это именно то, что нужно вашему ребёнку… Тогда маленький манипулятор обязательно это почувствует и будет продолжать долбить по больному месту.
Единственная тактика в борьбе с манипуляциями — открытое и недвусмысленное послание: нет, ты знаешь, что к Саше ночевать нельзя. А если ты действительно обо мне заботишься, погладь, пожалуйста, себе рубашку на завтра.
Манипулировать начинают очень маленькие дети, лет с двух с половиной, и сначала это очень и очень видно, поэтому вызывает ещё и умиление. Ближе к семи годам манипуляции становятся более тонкими и начинают серьёзно злить, хочется “поставить на место”. Кроме того, шести-семилетки уже отлично врут и хитрят, родителям приходится быть постоянно начеку.
“А бабушка сказала, что детям полезно иногда давать побеситься”. Деточка не уточняет, что бабушка комментировала мультик про Пеппи Длинныйчулок и сказанное абсолютно не относится к присутствующим. И вы злитесь на бабушку, которая всегда лучше вас всё знает, и на деточку, которая давно просит хорошего нагоняя за свинарник в комнате, и на себя, которая не в состоянии за всеми уследить. А деточка всего лишь отводит вам глаза, чтобы вы не заметили замечание в тетради по геометрии.
Используйте своё раздражение как сигнальную систему, а не как повод закатить скандал. Силы вам ещё понадобятся на следующих этапах.
«А чего ж раньше не сказали?»
Знание о том, что ты усыновлен, что твои родители — не твои родители, на самом деле рвет крышу. Но я еще могу себя сдержать. У меня есть потрясающая соратница в лице Оли: не устану про нее говорить. Мы с ней на одной волне, у обеих есть силы на это, энергия. Идем дальше, поддерживая друг друга.
Мне всегда казалось, что моя жизнь внутри семьи — какая-то не моя, чужая, что я не понимаю родителей. Устройство нашей семьи вызывало протест. Взрослые меня все время спрашивали: «Чего тебе не хватает-то?» Родителям было непросто со мной. Было чувство, что из одной среды меня взяли и поместили в другую. Потом поняла, что всякое же может быть. Одно дело — взять чужого ребенка, а ты попробуй полюби его. Сердцу же не прикажешь. Материнский инстинкт по отношению к нему может включиться, а может — и нет.
Только сейчас понимаю, отчего во многих ситуациях я видела даже ненависть к себе, природы которой не знала. Никогда не было ощущения, что родители — моя стена, люди, которые простят все.
«Часто мне пишут приемные мамы: вот мы усыновили ребенка, как вы думаете, когда и как рассказать ему?» Фото: из семейного архива.
Когда узнала правду, все разложилось по полкам. И одна только мысль: «А чего же раньше не сказали? Ведь все так просто». Но что-то мешало. Привычка молчать, не выносить сор из избы, не жаловаться
Важно говорить об этом, нужно, необходимо
Часто мне пишут приемные мамы: вот мы усыновили ребенка, как вы думаете, когда и как рассказать ему? Я честно отвечаю, что не гуру. Сама понятия не имею, когда рассказывать. Но могу предположить, что подскажет любящее сердце. Любящее сердце — залог успеха в любой ситуации.
Можно рассказать прямо сейчас: «Знаешь, ты у нас долгожданный, волшебный ребенок. Мы тебя ждали-ждали, и ты пришел из животика одной женщины. И пришел к нам. Представляешь, как необычно? Если захочешь узнать побольше, все тебе расскажем. А пока просто знай».
Я открыта для общения по теме усыновления. Назло всем табу буду продолжать об этом говорить. Для меня самой это терапия
Когда я увидела отклик, то поняла, насколько это важно. Если кому-то сложно, нужно с кем-то поговорить по этой теме, напишите мне
Хочу продолжать цепочку добра. Продолжать что-то хорошее.
Елена Мачинская, приемная мама, психолог фонда «Измени одну жизнь»:
Есть люди, которые, пройдя через тяжелые испытания в жизни, ломаются, озлобляются или стараются забыть, отречься от своего трудного опыта.
Мне часто приходится говорить с замещающими семьями про тайну усыновления. Очень часто родители просто не знают, когда стоит сказать ребенку о том, что он приемный, поэтому они стараются годами оттягивать этот разговор. Пока однажды не понимают, что пауза затянулась, ребенок уже слишком взрослый, чтобы вот так вывалить на него информацию.
Ребенок взрослеет, задает все более и более сложные вопросы: «А я тоже был у тебя в животике? А почему у тебя нет фотографий, где я маленький?»; «Мама, а в каком родильном доме я родился?»; «Мама, а тебе тоже делали УЗИ, когда ты была беременной? Тебе сказали, кто родится?»; «Скажи, когда я родился, я сразу закричал? А кто придумал мне имя?» Ком лжи нарастает.
Чем больше клубок лжи, тем сложнее его распутать, сложнее объяснить, зачем столько лет приходилось лгать тому, кто доверяет родителям безусловно. Многие папы и мамы считают, что это нужно для того, чтобы защитить его. Вдруг над ним в школе будут смеяться? Или соседки будут пальцем показывать?
Однако вот что получается на самом деле: тайну хранят не от соседей, не от одноклассников, а от самого ребенка. Чаще всего вокруг все и так знают. Слишком много обычно свидетелей, и всех молчать не заставишь. Это и персонал роддома, где родился ребенок, и сотрудники опеки, и педагоги и няни дома малютки, где жил малыш какое-то время, судья и секретарь суда, и та машинистка, что готовила дело, и тот следователь, что разыскивал мать, которая оставила ребенка, и участковая медсестра, и…
Список слишком велик для того, чтобы тайна навсегда оставалась тайной. Вероятность того, что кто-то из этих людей однажды окажется, к примеру, соседкой или матерью одноклассника, далеко не нулевая. Разве лучше, чтобы ребенок узнал правду от того самого одноклассника, чья мать однажды за обедом проболтается о том, что знает? Сомневаюсь.
Именно поэтому так важно быть честным с ребенком с самого первого дня, с самой первой секунды. Близкие доверительные отношения с сыном или дочерью гарантированно становятся фундаментом, на котором сформируется здоровая зрелая личность
И, даже если однажды кто-то попробует сказать в насмешку, что он приемный, ребенок сможет спокойно и твердо ответить: «Да, и у меня самые лучшие на свете родители».
Живой человек, который не всесилен
— Но все же — если человек вначале сказал, что готов стать приемным родителем, но не смог, понял, что не справляется?
— Бывают истории, когда родители очень ресурсные, классные, понимающие не справляются: ребенок имеет серьезные проблемы с психическим здоровьем, интеллектуальным развитием, его поведение может быть очень тяжелым. Он может воровать, уходить из дома и бродяжничать, вести себя агрессивно, не различать и не уважать чувства других людей, нарушать границы, бесконечно проверять любовь родителей самым изощренным способом: «Что еще я должен сделать, чтобы наконец меня выкинули из этого дома?»
Действительно, если родитель принимает такого ребенка, значит, он научился безусловно любить. Он отрастил себе ангельские крылья, потому что способен любить просто так, без всякой отдачи. Как Христос
«Я тебя люблю, потому что ты мой ребенок, неважно, приемный или кровный, неважно, как ты себя ведешь, получил ли ты пятерку или двойку, вынес помойное ведро и погулял ли с собачкой, кем ты стал. Даже неважно, любишь ли ты меня»
— А можно ли этому научиться?
— Мне кажется, нет. Это, скорее, путь длиною в жизнь к самому себе, к Богу. Взрослый дает просто так, он не ждет ничего взамен. Это физически и эмоционально истощает, это причина, почему он приходит к нам и говорит: «Я больше не могу».
Взрослый уверен в своей правоте, силе и возможности все изменить. И вдруг он должен признать, что бессилен, признать свое чувство злости и отчаяния. Теряется идеальное представление о себе как о правильном хорошем человеке. Рождается живой человек, который не всесилен.
— Что вы как фонд делаете в этой ситуации отказов?
— Мы поддерживаем наших родителей. Мне кажется, взрослые иногда нуждаются даже в большей поддержке.
Лагерь для подопечных фонда
— А как устроена эта поддержка?
— Иногда надо просто побыть рядом, иногда оказать профессиональную помощь, и тогда составляется план сопровождения. Социальная помощь, психологическая помощь, участие в группах для детей и взрослых, досуговых мероприятиях и летних реабилитационных лагерях. В этом году наши папы идут на Соловки вместе с подростками, а подростки плывут на каяках по рекам Карелии.
— «Мы убеждены: каждый ребенок должен жить в семье», — сказано на сайте фонда. А насколько все-таки это реально — найти такое количество родителей, способных на этот сложный путь?
— Мне просто кажется, что сейчас в детдомах остались самые сложные дети и наступило время, когда приходят очень сложные родители. И мы решаем такую же проблему, как и другие страны — недостает тех людей, которые готовы принимать детей старше 10 лет, детей с проблемами здоровья, разместить несколько братьев и сестер. Ищем родителей с большим сердцем, которое вместит этих детей.
— У детей со сложными заболеваниями могут быть еще какие-то варианты жизни вне интерната?
— Один из выходов — система сопровождаемого проживания. Для самых тяжелых групп детей во всем мире создаются малокомплектные учреждения, приближенные к семейному типу, или такие ребята воспитываются в, как мы бы сказали, профессиональных приемных семьях, а государство им платит и окружает всевозможной инфраструктурой помощи.
У родителей нет страха перед будущим, потому что понятен образовательный путь такого ребенка, доступен медицинский уход, у семьи есть сиделка или надомный социальный работник, отпуск, транспорт. И когда ребенок становится взрослым, он не останется один и будет окружен заботой государства и близких. Так устроена система помощи, например, в Шотландии или Финляндии.
Содержание такой системы помощи требует больших расходов, но обходится все равно дешевле, чем содержание ребенка или взрослого в учреждении.
Элона, 21 год
Я всегда знала, что я приемная. Меня удочерили, когда мне было три года, тогда я, естественно, ничего не могла понимать, но я часто видела, как мама читает книги об усыновлении с самыми разными заголовками на эту тему, и, когда я стала старше, в мою голову закрались сомнения. Родители не стали скрывать от меня правду.
Ничего особенного я не почувствовала: ни обиды, ни гнева, ни дискомфорта. Я просто приняла это как факт, не знаю, почему страдания усыновленного ребенка обошли меня стороной, видимо, у всех по-разному. Я несколько раз пыталась найти своих биологических родителей после того, как мне исполнилось 18, но мне удалось лишь узнать имя матери или, точнее сказать, женщины, которая меня родила.
Я смогла найти ее адрес и отправила ей письмо, написанное от руки. Я писала что-то о том, что я ее биологическая дочь и что мне хочется узнать немного о ней, но она отказалась встретиться со мной. В этот момент я впервые и почувствовала боль. Мне казалось, что меня предали.
Я поступила в университет в Санкт-Петербурге и уехала из родного города. К моим приемным родителям я никогда не чувствовала особой привязанности. В подростковом возрасте я всё время задавалась вопросом, зачем они вообще удочерили меня, и нашла ли мама ответ в своих умных книжках. Я не считаю себя круглой сиротой, но уже в 18 лет я оборвала все эмоциональные связи с родителями и начала жить так, как я хочу.
Да, я всё еще называю своих родителей «мама» и «папа», а они помогают иногда финансово, но мы редко говорим по душам, не встречаемся на семейные праздники и выходные, только отправляем друг другу СМС с поздравлениями, не больше.
Сегодня я чувствую себя нормально. Мне кажется, что по жизни я одиночка, поэтому не испытываю проблем с общением и близостью. Я не хочу заводить детей и уж тем более их усыновлять, но если бы я оказалась в такой ситуации, то я бы не отказала своему биологическому сыну или дочери в том, чтобы хотя бы познакомиться, ради детского любопытства или гештальта.
Из приюта мне Игоря выдали голым
Вот со вторым у меня как раз екнуло, и захотелось его забрать. Я увидела, что это обычный ребенок, маленький, и еще более беззащитный, чем годовалый. Потому что он еще больше осознавал, что никому не нужен. Мне сказали, что до 4 лет Игорь жил в семье, мама просто уехала на заработки, а бабушка не смогла обеспечить и привела за руку в опеку. Впоследствии оказалось, что это неправда.
Выяснилось потом, что его уже брали в семью два года назад. Из детского дома. То есть Игорь жил в системе, был усыновлен, потом его вернули, появилась бабушка, которая все же забрала, но потом не справилась и тоже вернула. Поставила в опеке чемодан и две сумки: «Что хотите, то и делайте!» Его переправили в приют. Только потом мне прислали его личное дело, так что я узнала эту историю случайно.
Из приюта мне Игоря выдали голым. На нем были майка и трусы с печатью. А у меня в багажнике лежала детская одежда. В моем восприятии 4-летний тогда — очень взрослый ребенок. Я помню, его вывели в этих пронумерованных трусах, которые надо сдать. Холодно, зима, и он раздевается при всех детях, которые в это время завидуют, что его забирают. Больше всех смущалась я, потому что у детей не было понятия об интимности человеческого тела.
Младший его принял на ура, ждал нас до ночи, сразу взял Игоря за руку и положил туда игрушку, было ощущение, будто старший всегда с нами жил. Мы гуляли, играли, пели песни все вместе. Кроме сериала «Счастливы вместе», он вообще ничего не знал. Ни названия деревьев, ни дней недели, ни геометрических фигур, ничего. «Что ты делал?» — «Смотрел сериал».
Он всегда писался. И застилал это. Я говорила: «Ну смотри, у нас есть машинка, мы можем постирать». Может, боялся наказания. Потом психиатры сказали, что, возможно, он делал назло. Потом стал прятать вещи, воровать в магазине, заставлял это делать и брата, таскал вещи у домашних. Ел конфеты мешками, фантики прятал. Мы с ним говорили, но это все продолжалось.
Он выводил всех на эмоции. Игорю хотелось, чтобы маленький кричал, поэтому он его дразнил и щипал.
Я очень эмоционально реагировала, потому что это не прекращалось. Даже в его 8-9 лет я могла, укладывая спать, разобрать постель, а она опять мокрая, снова описался и скрыл. А странности нарастали. Игорь стал убегать из дома. Первый раз подумала: ну, бывает, все бегали. Тогда на него случайно наткнулась полиция, которая патрулировала район. Игорь не понимал, что делает, я его спрашивала, зачем, он отвечал, что просто шел. И от этого стало страшно, но я подумала, что справлюсь, что, наверное, он это делает, чтобы я его больше любила. И мысли о возврате тогда не возникло.
В 11 лет пошли рисунки про секс, мат. И если я находила снова пошлости в тетради, Игорь кидался в слезы, что это не он. Полное отрицание. Мы ходили к психологам, нейропсихологам и логопедам. Но про трудное поведение я не особо рассказывала, думала: ну фантики, ну рисунки, ну сбежал один раз — это нормально для усыновленного ребенка. Специалисты же говорили, что есть скрытая агрессия.
В последнем разговоре я сказала, что больше так не смогу
Когда я навещала его в больнице, он начинал мне что-то рассказывать, потом закатывался смехом, который переходил в плач. Это было действие препаратов. Он никогда не спрашивал, заберу ли я его. За 4 месяца в больнице он ни разу не спросил про брата и сестру, про дом. Когда я заводила разговор о чем-то, связанном с домом, он безразлично говорил: а-а-а, ну хорошо, ладно, и переводил разговор на себя. Игоря другая жизнь не интересовала, ему было нормально в учреждении, на встречах я чувствовала, что он хочет быстрее распрощаться, ему неинтересно.
Я все равно решила, что оставлю как есть. Пришла к лечащему врачу, решительно стала доказывать, что справлюсь и буду лечить.
Доктор сказал, что не удивлен, и задал вопрос, а просился ли ребенок домой. Я задумалась и поняла, что Игорь никогда не спрашивал об этом. И поняла, что привязанности ко мне и к семье у него нет.
Вспомнила, что и в лагерь так уезжал, то телефон забывая, то зарядку ломая, уехал и забыл. У него отсутствовала привязанность.
Психиатры сказали мне, что все его проявления пошли на фоне пубертата. И что случай очень запущенный. Я не могла рисковать младшими, я поверила врачу, мне нужно было выбирать между одним и двумя. Врач попросил не говорить Игорю, что я оставляю его в больнице. И я обещала. Но там везде камеры, медсестры подслушивают. Он, пока лежал в больнице, понял, что все к этому идет. И в последнем разговоре я сказала: «Знаешь, я больше так не смогу. Извини». И все.
По моим ощущениям, это был самый мой любимый ребенок. Хотя я всегда говорила, что люблю всех одинаково. Мне было очень тяжело.
Я до сих пор считаю свои действия предательством. Это тяжелее, чем хоронить.
Все равно думаешь, что не доделал что-то, не додал, это на всю жизнь с тобой.
И непонятно, что делать и как предотвратить, потому что все это вылезает в подростковом возрасте.
Сейчас он есть в базе, про него сняли ролик и воспитатели говорят, какой это прекрасный ребенок, прямо «возьмите-возьмите». Он там решал задачки, бегал с мячиком, я смотрела и думала: да, вот этому я тебя научила, а это ты умеешь, потому что мы это проходили. И группа здоровья у него стоит хорошая. Но психопатия — это два человека. Пока он заправляет постель, моет посуду, решает примеры в кадре — это один человек. Но есть и другой. Не знаю, как сейчас будет, может быть, новым родителям скажут об этом. Мне не говорили о проблемах.
Я мучаюсь чувством вины и не знаю, что делать. Ходила к психологу. Она спросила: «А вы можете что-то с этим сделать, нет? Ну и забудьте об этом». А я все равно по нему скучаю, я действительно его люблю, того, каким он был до побегов. У других детей такого нет. Средний сейчас — обычный хулиганистый мальчишка, живой, добрый, утешит любого малыша. А девочка смешная, говорит плохо, но это ребенок без комплексов, со всеми здоровается, взрослые ее любят за непосредственность. Ни у кого и близко нет того, что было у старшего.
Отказы все равно будут. Система помощи на нуле, опека перекладывает бумажки, а в ШПР отговаривают тех, кому это не нужно, но по сути не готовят к трудностям. Все равно надо усыновлять, быть мамой — это счастье. Но это рулетка, и ты никогда не угадаешь, что будет. Обвиняют в возвратах чаще те, кто сам не взял ни одного ребенка. Вот эти фразы «это же не котенок», «о чем думала, когда брала». Я бы предложила таким людям для начала самим усыновить. А тем, у кого есть усыновленные дети, я бы сказала, что им повезло и рада, что они могут спать спокойно.
